Двор (Люк)

Двор оказался не тем местом, что рисовали на бумаге. На схеме из ЖЭКа, которую Зоя держала сложенной втрое, стояла зелёная печать «ПАРКОВАЯ ЗОНА». В реальности- глухой забор. Старая кирпичная кладка и ржавая, кривая калитка.

-Тут парк, — сказала Зоя вслух.

Рядом тянула тележку старуха с пустыми бутылками.

— Ага, — кивнула она. — Парк. Только деревья сбежали.

На неровном асфальте тележка опасно накренилась, рискуя разбить весь скарб, но все же старушка удержала свое добро и противно заскрипев калиткой вошла во двор. Молодая девушка быстро прошмыгнула за ней.

Двор открывал местность с несколькими домами, идущим в ряд один за другим и поворачивал буквой «Г». На первой двери красовалась большая цифра «3». Непонятно почему именно три, а не один. Следующая дверь не имела ни номера ни названия. Деревянная, с облезшей синей краской дверь. Возле двери имелось маленькое окошко, в котором мелькнули фигуры и на улицу выкатило огромное тело. Глава семьи Света Дудь. Некрасивая, с большой родинкой на подбородке, засаленными волосами и весом под 140 килограмм. За ней маячил тчедушного вида мужичонка с фингалом под глазом. На нем была широкая футболка, явно размера на три больше, трусах и одном носке.

-Гена, в дом! — гавкнула тетка.

-Скажите, — Зоя подошла к чете, — у вас тут… всегда так?

—  Как «так»? — спросила Света, глядя мимо. Потом она прошагала к большому люку, практически в центре двора, уселась и начала подкуривать сигарету.

— По документам парк, а на деле дома.

Зоя скривилась, так как едкий сигаретный дым дошёл до ноздрей и стал сильно раздражать. Курево было дешёвым и дурно пахло.

— Не, лет так двадцать как. И все- жирная баба заржала во весь голос, обнажая крупные зубы.

Зоя опустила ладонь на металл. Крышка была тёплой, как кожа. Она прикрыла глаза — и прислушалась. Как будто ногтем ведут по внутренней стороне железа. Потом — шёпот, не звук даже, а мысль на грани ощущения: «Отпусти меня».

Пальцы похолодели.

— Вы слышали? — спросила Зоя, не поднимая головы.

— Опять трубы текут, — Света сильно затянулась. Потом она выдохнула дым почти в лицо собеседницы. — У Людки почти всегда бежит.

Стая воробьёв взметнулась с высокого клена у забора. В углу двора, за сараем, мальчишка лет пяти, пыльный, как печная труба, замер, глядя на Зою. Та поежилась.

— Это Дениска- сказала Света уловив взгляд незнакомки.- Он у нас дуроватый- толстая тетка снова заржала- без матери растёт, с бабой.

Зоя не понимала, что смешного в том, что ребёнок остался без мамы.

Тут в конце двора появилась фигура.  Дебелая, в длинной юбке и растянутой кофте. На голове пучок из реденьких волос. На вид ей было лет 60. Но может и моложе. Просто зачуханая. Она тоже уселась на люке и достала пачку сигарет. В ней было пусто.

— Светулик, родная, у тебя не будет сигаретки- проблеяла соседка, с неким раболепием в глазах.

— Люда! Ёкарный бабай на голубом ките! Каждый день одно и тоже! Нету у меня сигарет!- Света кинула окурок на землю и со злость втаптала его в землю. С трудом подняла свое тяжёлое тело и пошагала обратно в дом.

— Вот сука!- прошипела в след Люда поджав тонкие губы. И тоже резко встала.- Че вылупилась?

Зоя не ожидала хамства в свою сторону и глупо моргнула пару раз.

Кривой походкой старуха побрела в глубь двора.

-Тётя, — подкрался Дениска и тихо сказал:- Следы у вас… холодные.

— Какие ещё следы?

— Вот, — он прислонил ладонь к асфальту. — Тут, где вы проходили, прохладно. Летом так не бывает.

Зоя сильно напряглась. На нее снизу вверх смотрел мальчишка лет пяти. Действительно с придурошным выражением на лице, лупатыми глазами. Бочоноподобное тельце обрамляли худые ручки и такие же тощие ножки. Они так ещё с минуту посмотрели друг на друга и Дениска резко убежал.

Подул ветер принёс запах железа и сырости, тот, что бывает в подвалах, где на трубах цветёт плесень. Откуда-то хлопнула форточка, зазвучало радио — женский голос шипел о погоде, обещал: «похолодание и возможны местами грозы». Двор в это время жил своим: кто-то ругался матом, где-то хлопнула посуда, за сараями подростки орали.

Зоя присела на люк. Из глубины поднялся тёплый воздух и коснулся запястья. «Отпусти», — повторилось в ней, словно кто-то нашёл нужную струну. Собаки у баков разом повернули головы на люк.

Поздним вечером, к избёнке Авдотьи — той, что недавно померла, царствие небесное, — подошли люди. Впереди — отец Иларион, длинный как жердь, с глазами как два гвоздя, за ним — Фома Терентьич с верёвкой, Ефим-кузнец, Савва-косой и бабы — Агафья с Пелагеей, в платках, плотно завязанных на лоб.

— Здеся- тихо сказал Иларион-Чуете? Молоко у коров скисает в вымени, детки чахлые, мёд не берётся. Не к добру. Отпирайте двери!

Фома кивнул и перекрестился. Он плечом толкнул дверь. Засов хрустнул. Внутри пахло печной золой и чабрецом.

Ефросиния поднялась на лавке, босая, в старой холщёвой рубахе, волосы — растрепаны. Глаза — серые, сухие. На столе — миска с водой, рядом огарок свечи.

— Вы зачем..? — только и успела спросить девочка.

— Молчи, — резко отозвался Иларион. — Не ты ли по ночам в воду шепчешь? Не ты ли кур над порогом режешь? А? Пелагея, видела?

— Видела, — торопливо закивала Пелагея, — ей-ей, батюшка, видала: стоит над миской, челом клонит, бормочет. И у меня наутро — сыворотка в глиняном горшке вся в комках! Чтоб мне пусто было!

-Девка эта, — подхватил Ефим, — с весны чудит. Где пройдёт — там трава примята, колосья — будто мышь поела. Не к урожаю.

Он схватил Ефросинию за платье, ткань с треском обнажила худое и бледное девичье плечико. Её выволокли на улицу. 

Небо было низкое, глухое, как крышка бочки. По улице тянуло дымом, где-то во дворах скрипели ворота. К ним присоединилась Прасковья-старуха. Старая и злобная баба приковыляла к группе людей.

— Куда её?- спросила она.

—  На площадь, -ответил Иларион. — Народ увидит, дабы страх взял. И бес, видя страх, отступит.

— Страх — дело тёмное, батюшка, — промямлила Прасковья, но шла рядом, мелко переставляя ноги.

На площади заброшенный колодец, давно без «журавля», только круглый, обложенный камнями зев, заросший полынью.

— Становись, — сказал Иларион. — Лик вниз. Не смотри на народ.

-Батюшка, — уцепилась Ефросиния за его рукав падая на колени,-  я не… я… я слушаю, как вода идёт. Она поёт. Мне с ней легче. У маменьки руки болели, я ей руки мыла, да слушала, как боль отходит.

Иларион вздрогнул, как от пощёчины.

-Лжеучение! — выкрикнул он. — Слова твои — вздор! Ану, Фома, вяжи!

Фома сморщился:

— Может не надо? Девка она ещё…малая…

-Вяжи!

Фома послушался. Верёвка шуршала, как сухая трава. Народ подтянулся: кто из любопытства, кто с истинной верой, кто из страха — не попасть под общий гнев. Мужик по имени Мирон проворчал:

— Ежели ведьма- то в огонь её и дело с концом!

-Огонь -дело крайнее, — отчеканил Иларион. — Сначала посрамление, дабы разум у ней проснулся. Потом — молитва. Если не угомонится- то решим куда её.

-Батюшка, — подняла голос Агафья, — она взглядом у меня лепёшку на лавке в камень обратила! Ей-ей! С утра — как кирпич.

— Ты ж сама солью пересолила, — буркнула Пелагея, и тут же, поймав взгляд Илариона, добавила: — Но бес в ней, бес точно.

И глупая баба начала креститься.

-Народ Божий! Слушайте! Девица сия, Ефросиния, сирота Авдотьина, шептала водам, портила коров, на посёлок навела смуту и поруху. По сему — объявляю  наказание: сидеть в холоде! В яму будет посажена — дабы утих бес. А там — по молитве — решим.

-В яму? — переспросил Ефим, глядя на старый колодезный зев. — Там жуть…

Они подвели девчонку к кругу камней. Полынь шуршала, луна во тьме отражалась одиноким глазом. Ефросиния перегнулась, заглянула вниз, а там темно  и сыро. Запах прохладный, влажный. Она не заплакала — только вздохнула, как уставшая.

— Батюшка, — сказала девочка тихо. — Отпусти меня. Люди… Отпустите. Я тише воды буду. Я… я только слушать буду. А вы… живите.

Глаза наполнились слезами.

— Хватит!- резко оборвал Иларион. — Савва, Фома — опускайте!

Связанную жертву отпускали медленно. Верёвка скрипела, как старый ремень. Камни вокруг круглились, лица сверху — жёлтые от огня, как тыквы.

Тело глухо бухнулось об землю и застонало. Сверху положили поперёк деревянную дверь от сарая вместо крышки. На дверь бросили старые доски. Кто-то, не глядя, надавил ногой, проверяя, крепко ли. Народ постоял, попеременался с ноги на ногу, перекрестился кто как мог, кто-то зевнул, а  кто-то споро сказал:

— По домам. Холодно.

-Молитву! — напомнил Иларион, но голос его уже не звенел, а словно надтреснул, как обожженный.

Пелагея зашептала заученные слова, Агафья спросонок торопливо повторяла. Кто-то уже ворчал про завтрашний базар. Люди разошлись. На площади остался колодезный круг, дверь поперёк него и луна — белая, как фарфоровая гладь.

Сверху ходили — в домах огни, в сенях скрипели засовы, по улице кто-то прошёл, каблук коротко щёлкнул по камню. И будто никто не слышал, как снизу, под деревяшкой, ещё раз, очень тихо, сказала девочка:

— Отпустите.

Зоя решила пройтись вдоль двора. Асфальт крошился, как сухарь. Окна низкие, в старых рамах. В одном из окон стояла банка из под огурцов, в которой торчали лист герани. А под подоконником имелся эмалированный таз с ржавым ободком.

Палисадник по правую руку завалился на тропку. Доски разной длины, часть ушла в землю и сгнила, часть держалась на честном слове. За заборчиком смешанная жизнь: лопухи по пояс, крапива. Между ними обломок детского самоката без колеса, перевёрнутая табуретка, стеклянная банка.

Коты тут были своим отдельным народом. Рыжий с надорванным ухом лежал на старой раскладушке, вытянув лапы. Дымчатая кошка, вся в копоти, караулила под лавкой. Чёрный, как сапог, гулял сам по себе, не глядя на людей. Полосатый котяра, глаз прищурен, встал Зое навстречу, посмотрел внимательно и прошёл рядом, как проводник.

Из-за угла пахнуло жареным луком и стиральным порошком. Где-то за стеной звякнула посуда. В этом дворике тянулись бельевые верёвки. Колышки скрипели, на прищепках качались простыни, детские футболки, одна вышитая наволочка с петухом.

В самом конце двора на нее уставился тремя окнами старый дом. Штукатурка давно облупилась, краска от дождя и солнца облезла, тропинки позаросли травой. Неожиданно Зоя увидела в зарослях крупные булыжники. Резко за её спиной скрипнула калитка, из которой вышла невысокая женщина. На голове была прическа из 80х. Химическая завивка мелкими кудряшками. Лицо женщины выглядело одутловатым. Лена Свиреденко и не скрывала своей любви к алкоголю. Завидев незнакомку, она решительно направилась к ней.

— Добрый день- поздоровалась Лена и как-то хищно облизала губы.- Кого-то ищете?

— Я…я вот тут с документами не порядок…- Зоя хотела было достать карту с «парковой зоной «, но не успела договорить.

— У нас тут всю жизнь, не порядок. Кого ни возьми. Да вот хоть соседка моя- Лена махнула рукой в дом с булыжниками- Людка.

» Опять эта Людка»- пронеслось в голове у Зои. Она даже не подозревала, что нахамившая ей тетка и была той самой Людкой.

— Всю жизнь у нее все не как у людей. По молодости аборты делала и в палисаднике закапывала. Вон камни как надгробки, — тетка с химией продолжала- Или взять её троих детей. Все померли.  Дольше всех дочка прожила. Дениску родила и померла. Ага. Дальше вообще дурная стала. Всему двору должна…

— А ты мои грехи не считай! — из форточки показалась голова легендарной Людмилы. — За собой следи! Или за мужем своим! Хряк твой мало по больницам валялся? А?!

— Сашку никто ни разу не поймал! А то что вещи такие же у нас, так это к производителям претензии! Промышленность у нас такая!

Две дуры собачились, не стесняясь в выражениях. Зоя решила уйти подальше.

Она вернулась к люку. Круглый кусок железа лежал как пуговица, которой когда-то застегнули чью-то судьбу.

В сороковые большой дом «расселили». Так и писали в бумагах, а по сути, разрубили на куски, как хлеб чёрствый. Люди получали свои клочки жилья, и были рады даже этому. Большие комнаты безжалостно и бестолково делили тонкими перегородками, от чего стены буквально шевелились от каждого сквозняка. Слышно было, как сосед за перегородкой сопит, ложкой лязгает, а ребёнок  шепчет: «Мам, пить…»

Коридор вытянулся узкой кишкой от входной двери до кухни.

На стене висел график:

«Уборка кухни -понедельник,

 мытьё умывальника — вторник» и так далее. Ниже — дописано карандашом: «Кто оставит крошки

тому по лбу ложкой!».

 На стене висело кривоватое зеркало в потемневшей раме. Осталось от прежних хозяев. Его не сняли: «в хозяйстве всё сгодится».

Кухня одна на всех. На столах  примуса, эмалированные кружки, ломоть ржаного, миски с гречкой. Тянуло керосином, квашеной капустой, хлоркой. С потолка свисала верёвка, на ней сушились тряпки .

Зеркало в коридоре жило своей жизнью. Днём оно отдавало мутный свет на потолок, и зайчиками плясами бликами. Вечером зеркало запотевало и на запотевшем отражении  проступали чужие пальцы, будто кто-то изнутри провёл. Или наоборот- в коридоре никого, а в раме мелькнёт тень в шубе.

— Может, платок на зеркало накинуть на ночь? — шептала Анна Ивановна. — По покойнику же прикрывают.

— По-по, по-по — передразнила Наташка соседку- у нас тут все по…по одному месту!

По ночам коммуналка стонала. Кто-то поздно возвращался, ставил сапоги под лавку, и коридор гулко отвечал эхом.

Раз было: возвращается Семён с ночной смены, глядь, а в раме за его спиной стоит девочка в белой рубахе, волосы мокрые. Он обернулся — никого. Только из кухни дунуло сыростью, как из подпола.

В умывальной, что выходила в коридор, тоже висела болтающаяся рама с разбитым углом. Говорят и там отражались те, кто там не жил.

Павлуша как обычно собирался на работу и бодро пенил помазком половину лица. Вдруг в зеркале появилась рожа: глаза темные, брови густые. Лицо худое, мрачное. Смотрит так с укором.

— Не задерживай воду!- резко одернул Семён. — Не один тут!

Павлуша схватил полотенце и торопливо вытерся, не глядя в зеркало.

Кто-то говорил, что в зеркалах отражаются предыдущие жильцы. Кто-то, что место не хорошее. А из окна кухни виднелся старый колодец. Холод от него шёл даже летом.

— Когда его уже уберут? — бурчала Анна Ивановна, глядя на улицу по вечерам.

Зоя слонялась от дома к дому.  Все косые, грязные, какие-то не облагороженные. Неужели так трудно, взять ведро воды, тряпку и вымыть окна? Почему в каждом дворе заросли сорняков, горы ненужного барахла? Она обняла себя за плечи и вжала голову.

Не понятно откуда зашагала высокая и худая тетка в старом вылинявшем халате.  Даже под таким одеянием было видно, что ни одна нога не сгибалась в коленях. Выписывала словно циркуль. Ать-ать! Резко «циркуль » повернула голову и уставилась на Зою. Не моргающим взглядом просто сверлила.

— Она слепая- неожиданно послышался мужской голос и из тени дикого виноградника вышел парень. —  Аккуратно ступайте, теть Нин.

— Да ну тебя, — проскрипела циркуль- сатанист проклятый.

— А куда она слепая идёт?- спросила Зоя.

— К Людке. Бухать. — парень ответил тоном, будто обычная женщина за хлебом вышла.

И снова эта Людка!

— Может зайдешь? —  новый знакомый был практически одного возраста, как и Зоя и поэтому решил сразу перейти на «ты».

-Я смотрю ты маешься по двору- говорил он и разлил кипяток по кружкам. — Меня Илья зовут.

Илья был довольно высоким парнем и таким же худым. Черные лохматые волосы, глубоко посаженые глаза. Взгляд добрым назвать нельзя было, но и опасности не выражал. Широкая футболка болталась как на вешалке, а худые бледные коленки торчали из-под стола.

Зоя пристально всматривалась в него поверх кружки, из которой отпила горький чай.

Илья тоже рассматривал девушку не скрывая интереса.

— А ты не так, за кого себя выдаешь- резко выпалил он.

1953 год. Утром во двор въехал грузовик с буквами «ГОРВОДОКАНАЛ» по бокам. Двое мужиков в рабочем шли рядом и что-то обсуждали между собой. Из окон повылазили любопытные головы. Из дальнего конца двора прибежала молодая и худоногая девушка. На голове были бигуди. Короткий халатик являл миру огромное количество синяков на ногах и пара царапин на колене.

-Ох, Томка, бурная у тебя жизнь — сказала Анна Ивановна и поправила платочек на голове. — Небось, опять с Игорем в машине кублись. Я все видела! И машину енту и шторки в ней как вы закрыли. Бесстыдники! Аж пыль столбом, так тряслось все!

— Ай — отмахнулась та и вернулась домой.

Стая ребятни крутилась вокруг грузовика и бегали вокруг колодца.

— А ну брысь! —  скомандовал бригадир. Дядька с пышными усами и кепочкой на лысине. — Теперь по- современному будет! Кольца бетонные, люк чугунный. И порядок.

Мужики работали хорошо и иногда похлопывали по бетону, как-бы проверяя на прочность каждый этап работы.

Пацаны стояли поодаль и глазели, как работники ловко выполняют свою работу. Бабы крестились украдкой, и шли сушить бельё.

Парень, которого кликали Федором. Молодой и безусый. Стоял в тонкой рубашонке, держал лом, улыбался хлопчикам:

— Не шумите, а то чёрт проснётся.

Детвора в рассыпную разбегалась кто куда.

-Спустишься,- дал указание Федору усатый бригадир. — Глянь, не подмывает ли стенку. Только быстро, не геройствуй.

Федор ловко ступил на нижнюю перекладину, запахло сырым железом и чем-то приторным, как от старых яблок. На секунду он поднял голову и в круге неба отразился чужой двор вверх ногами.

Вдруг ему послышалось не то сопение, не то сдавленный плач. В яме раздалось тихое эхо:

— Отпусти…

Молодой парень быстро поднялся на верх и с криком: » В яме ребёнок!» вернулся обратно в прохладную тьму.

-Стой, дурак! — крикнул бригадир.

Рядом стоявшие женщины охнули и одна из них перекрестилась, бормоча:

— Господи, упаси.

— Не ребёнок то — невнятно раздалось над кругом колодца — Ведьма то!

Через несколько минут рабочие занервничали. Бегали туда-сюда, нервно курили мятые папиросы и тяжело выдыхали едкий дым.

— Федор! — звал бригадир, не переставая смотреть в яму. Темнота была ответом.

Обстановка накалялась. Уже был слышен плач сердобольных тетенек. Дети с глазами-блюдцами от страха. Мужики начали суетиться с веревками.

-Да чтоб тебя…- приговаривал Павлуша и тянул верёвку. Интеллигентного вида мужичок. Даже не скажешь, что в нем столько силы.

Потом приехали «скорая» и милиция. На земле лежало тело. На лбу у Федора тёмная полоска, губы чуть приоткрыты, будто он ещё хотел сказать: «Да чего вы…». Его укрыли брезентом, положили у стены. Бригадир снял с лысой головы кепочку и сжал в кулаке, да так сильно, что даже костяшки побелели.

Неожиданно кто-то уронил лом. Тот звонко брякнул о чугун. Работу бросать нельзя.

К вечеру лежал большой люк на положенном месте. Огромным глазом, с немым укором, он воззрился на жителей двора.

Но инцидент рассосался быстро. Утром во дворе опять курили, ругались, спорили о керосине. На бельевой верёвке качались простыни. На бумагах у управдома появилось: «Люк установлен, замечаний нет». Только кошки обходили стороной это место и странно дыбили шерсть, если кто-то из ребятни забрасывал бедное животное на чугунное брюхо.

Через неделю из кранов пошла ржавая вода. Не всегда -волнами. Откроешь — сначала чистая, потом бегут тонкие, красноватые струйки, как будто кто-то размешал на дне железную пыль.

— Ржа- сказал слесарь- что вы бабы. Ну новые трубы и делов-то.

Но как-то Томочка ранним утром вышла из комнаты Павлуши, чтобы никто не увидел, умыться. Вода шарахнула ей по ладоням. Тёплые и рыжие брызги отскочили на белый фаянс, расплескались по стенкам, и на секунду вся раковина стала похожа на таз с кровью.

Она отшатнулась, ударилась спиной о табурет, вскрикнула так, что у соседей посуда звякнула.

— Тома! — первым выбежала Семён, который тоже рано встал на смену и все слышал. — Ты чего так орёшь?!

— Там… — Тома показывала на кран, пальцы дрожали. — Там кровь!

— Да какая кровь, ты что, — Анна Ивановна уже на пороге, в халате. — Ржавчина. Спусти ведро, и пойдёт нормальная. Господи помилуй, испугать-то как… А ты чего здесь?

— Кровь, — упрямо повторила Тамара, и глаза у неё были круглые. — Она брызнула. На меня.

Позже пришёл слесарь. Постоял, посмотрел, постучал ключом по крану и резюмировал:

— Едрёна коромысла, опять ржавчина попёрла. Спускайте пока чистая не пойдет.

В записке на стене рядом с графиком дежурств кто-то тоненько приписал карандашом: «Если рыжее — спускать», а ниже, другим почерком: «Если страшно — крестись».

Люк тем временем зажился. На нём оставляли ведро, ставили табурет под бельё. По краю дети рисовали мелом. Двор шёл вокруг люка с кошками, с грязными заборчиками, со сгорбленными палисадниками, и будто забывал, как звали того, кто исчез внизу. А вода время от времени напоминала тонкой, красноватой струйкой. Будто из глубины кто-то кашлял и сплёвывал в трубы.

— Тебе не место среди живых! — продолжал напирать Илья.

Он резко встал и казалось, что его голова касается потолка. А потолки в старых домах будь здоров. Увеличивался не только рост, но и глаза темнели. За спиной парня тенями выстроились мужчины. Каждый был чуть ниже предыдущего и бледнее. Последним стоял Иларион. Взгляд священника был суровым, тяжёлым словно сундук.

Зоя подняла глаза и спокойно сказала:

— Значит — именно тебя я и искала.

Она встала на ноги, а Илья вернулся в прежний вид, и они снова были на «ровне». Они смотрели друг другу в глаза. В голове парня разворачивались воспоминания:

Сначала — только холод и круг темноты. Деревянная дверь сверху давила тишиной, сырые камни вокруг. Ефросиния со связанными руками сидела и слушала воду. Страх сперва был острым, потом стал тупым, как ком в горле. В темноте у вещей нет краёв, только очертания.

Слёзы кончились. Осталась тишина.

Тишина – это, не пустота. В ней, как в воде, есть течение. Где-то подальше от неё шевельнулось нечто. Древнее, тугое, как корень. Темнота обняла её, как старая бабка, и шепнула беззубо, в самом сознании: «Не плачь. Сиди. Учись». У Ефросинии зубы застучали, но внутри стало ровнее. Будто дали опереться. Тьма тронула ей глаза, и она стала видеть темнотой. Камни не просто камни — образы. Плесень не только плесень — огоньки душ. Вода сама жизнь.

Годы шли. Сверху менялись шаги, слова, песни. Деревянную крышку сменило железо и мир наверху стал говорить глухо. Но внизу Ефросиния всё ещё сидела: не ребёнок, не женщина — тень с памятью.

Однажды пришёл он — Федор. Молодой и чистый душой. Парень спускался вниз по веревочной лестнице и неожиданно услышал тихое: «Отпусти». Ледяными осколками ворвался холод в душу.

-Эй! — позвал Фёдор. — Кто здесь?

Тьма не ответила. Тогда он спустился на самое дно, и склизкая поверхность оказалась противной и сильно воняла сыростью. Образ девчонки проступил из мокрых камней. Федор от неожиданности поскользнулся и падая, он сильно ударился затылком о выступающий камень.

Колодец словно выдохнул. Верёвка в руках ослабла. Наверху послышались голоса. Кто-то звал его по имени, кто-то сдавлено ругался матом, кто-то пытался потянуть верёвку с телом наверх.

Ефросиния взяла Фёдора за руку и увела в темноту.

Они сидели вместе. Тьма их называла по именам, как мать. Фёдор приносил с собой голоса труб и железный вкус ржавчины. Ефросиния травяной шёпот и песню воды.

От двух теней зажегся третий огонёк. Рождались не плоть и крик, а имя и путь. У мёртвых не бывает живых детей. Значит, их ребёнку предстояло родиться иначе. Его принесла сама вода, когда стукнула по трубе в три часа ночи. Раздался звук похожий на «З». Зоя. Жизнь. Так тьма называла её — с лаской и насмешкой. Когда в коридоре запотевало зеркало, детская ладошка изнутри вела по стеклу.

Илья отшатнулся. Голова сильно болела, в глазах темно, по жилам не кровь текла, вода ржавая, бежала, словно разрывая вены, рвалась наружу. Зоя возвышалась над ним. Она пришла вершить справедливость. Жизнь за жизнь.

-Постой- Илья с трудом смог посмотреть на девушку.

Едва волоча ноги, он подошёл к старому серванту и достал старую потрепанную тетрадь. Все листы были исписаны разными чернилами и разным почерком. Там были истории о праведниках и грешниках. Их судьбы, и кто вершил над ними справедливость.

Длинными пальцами Илья пролистывал рукописи, шебурша страницами. Иногда из тетради выпадали вложенные листы с какими-то зарисовками или писаниной. Наконец он нашёл нужную запись. ЕФРОСИНИЯ. Большими буквами выведено с особым нажимом. Чёрным карандашом ниже шёл текст некрасивым убористым почерком. Илья бегал глазами по странице.

— Вечером- сказал он — сегодня вечером мы проведём ритуал. Я соберу всех во дворе, и мы будем просить прощение.

Зоя бледная, даже чуть прозрачная стояла и наблюдала со стороны. Молодой человек бегали из угла в угол, доставал новые записи. В порыве у него падали на пол книги и тетрадки. Он рукой лохматил себе волосы, от чего вид его был ещё безумнее.

К вечеру на небе собрались тучи. Как и передавали по радио:» похолодание, возможны грозы «. Однако на люке собирались людишки, дети с криками бегали вокруг. Женщины в халатах усаживались в рядок и затягивались сигаретами.

— Опять наш малохольный чудить надумал — сказала Ленка и толкнула в бок локтем Свету.

— Он, конечно, дурачок дурачком, но Валерку Циклю вылечил — Света пустила дым колечками, от чего её подбородки сотрясались- Энурез дичайший был. Тетка Поля за домом простыни вывешивала, чтоб не позорно было. Какая девка за такого замуж пойдёт? Обоссыш. А наш-то ножичком по песочку поводил, пошептал и все — Валерик, как новый. Дашка вроде второго уже от него родила.

— А я тоже слышала- сказала беззубым ртом баба Еля- Илюша наш, полоумного Евгешу вылечил. Тот, бывало, привяжет бутылку к дереву и лупит по чем зря. Так сатанист ентот мозги ему вправил. Всё, Евгеша учиться пошёл. Умный стал.

— Ну значится и в этот раз бегает по делу- сказала Ленка. — Может Машку мою за него замуж отдать?

— Та тю на тебя Лена! — встрепенулась Светка. Потом сощурилась и спросила: — А он что, её звал?

— Нет- ответ был такой нервный, что кудряшки подлетели и медленно осели обратно.

-Ой, не к добру- начала креститься баба Еля- Помню, папка его такой же был…не от мира сего. Все они по мужской линии странные.

Тем временем Илья метался из стороны в сторону со своими тетрадными листами и периодически вскидывал руки к небу.

К люку подходили ещё люди и смотрели на выкрутасы чудного соседа.

Это самый чудик резко развернулся и пошёл к люку.

— Народ!- он уставился на всех большими чёрными глазами- Освободите-ка место!

Бабоньки неохотно начали кряхтеть.

— Давайте- давайте, поживее!

Илья поставил на край банку со свечой. Лёгкий ветерок колыхал пламя.

— Я сын рода, который когда-то выбрал страх вместо правды. Предка моего Илариона знали как крепкую руку. Рука та закрыла то, что нуждалось в погребении, а не в печати. Я признаю его ошибку. Я отзываю печать рода.

Он положил ладонь на люк. Чугун был теплый. Не смотря на усилившийся ветер, металл нагревался.

-Ефросиния, — произнёс парень вниз, — прости нас. Не «ведьму», не «страх»  девочку, прошу: Прости Илариона. Прости меня, что так долго молчал.

Илья большим ножом нацарапал на железной поверхности, какую-то закорюку. Снизу послышался гул.

Все смотрели не дыша. Даже баба Еля забыла креститься и стояла с распахнутыми глазами. Ветер порывистый и нарастал все больше.

-Свидетели, -сказал Илья. — Называйте имена.

Он посмотрел назад. Робко и тихо люди начали говорить свои имена:

— Светлана.

— Елена.

— Людмила.

— Гена. Геннадий.

— Наталья.

— Николай.

— Элеонора.

Илья взял банку со свечой и обошёл по кругу всех присутствующих. В глазах плясали отблески огня.

— Федор!- снова затянул Илья- Прости, что забыли тебя так быстро. Пусть и твоя душа будет свободна и обретёт покой.

Он поставил банку и положил две ладони на уже горячий чугун.

Ветер едва не снес банку.

-Я, Илья, сын своего отца, внук своего деда. Мы признаём свои ошибки. От имени живых прошу у тебя, Ефросиния, прощения. От имени мёртвых — благословения отпустить. Если примешь — дай знак.

Из самого низа поднялся гул и земля задрожала. В небе раздался гром.

Баба Еля быстро вспомнила, что нужно креститься. Остальные последовали её примеру. Кто как мог читали сбивчиво молитвы. В страхе хотелось убежать, но ноги не слушались.

Из люка будто сорвало крышку из него вырвалась безумно мощная энергия. Резкая вспышка света и все стихло. Пламя свечи тоже моментально погасло.

— Ефросиния, — тихо сказал Илья- отпускаю. Федор- отпускаю.

С неба сорвался дождь крупными каплями.

Полупрозрачная рука худенькой девчушки, в старомодном платье, коснулась макушки склонившего голову парня. Она не улыбалась, но на её лице было умиротворение. Рядом был второй сгусток светлого сияния. Он быстро улетел ввысь и исчез. Ефросиния тоже испарилась в воздухе.

— Расходимся- сказал Илья двору.

Он уставший и мокрый побрел к себе домой. Калитка щелкнула и его спина скрылась в тёмных листах виноградника.

— Шоб мне пусто было- хрипло отозвался резко протрезвевший Сашка. — Это что такое сейчас было?

— Сеанс излечения от алкоголизма- ответила его жена Ленка.

Толстая Светка, как обычно заржала, как конь.

На утро двор жил своей жизнью. В далеке переругивались, шипело радио, детвора орала. Наталья развещивала постираное бельё. Людка искала у кого занять в долг. Илья почесал в затылке:

-Наш двор ничем не исправить- и широко улыбнулся.